[02.07.1940 - 27.02.2022]

* * *

О творческом потенциале, о своеобразии поэтического письма, о человеческом стоицизме и несуетности Валентины Невинной можно было бы написать в большой литературоведческой статье. Ещё при первом знакомстве с её стихами по книгам
"Мой берег" и "Четыре степени свободы"; по вечерам в Москве, в легендарном доме на улице Народной, где стихи пелись под гитару, я был просто поражён, насколько самоотверженно, точно, страстно, объёмно пишет она о непреходящем и главном: Родине, чести, любви. И этот жанр трудно определить. Что это? Социальные стихи? Гражданская лирика? Эпическая поэзия?.. Лирика с гражданским пафосом в этих стихах срослись корнями, создавая единую, органичную, четкую интонацию.

Есть в нашей литературе такие стихи, но они стоят отдельно: таковы, например, известное четверостишие Тютчева "... В Россию можно только верить!", Есенинское "Письмо к женщине", Ахматовский "Реквием".

В основе стихосложения Валентины Невинной лежат не канонические ямбы, хореи, дактили, а своеобразный народный балладный стих. Это очень современная поэзия, строящаяся на музыкальных интонациях, паузах, тесно связанная с музыкальной стихией.

Многие стихи Невинной положены на музыку, их поют известные барды и исполнители, и это не только знамение времени, но и подтверждение истинности таланта.
Многолетнее пребывание в неформальной литературной эмиграции не сломило ее духа, и я по-прежнему восхищаюсь мастерской отточенностью ее стихов:

...B октябре голубей небосклон.
Зной разбавлен, простор разутюжен.
Горло бухты затянуто туже
Шарфом ветра, и до сантиметра
Виден дальний коричневый склон...

Поэт Валентина Невинная и её стихи – монолит, неразрывное целое. Стихи таковы, какова жизнь, и жизнь такова, каковы стихи.

Николай Шипилов,
предисловие к книге В.Невинной "Дорога в Боровск",
декабрь 1998 г.


* * *

Этой женщине природа отмерила всего через край: красоты, огня, отзывчивости, таланта, ума, силы, нежности и тонкости душевной. А ещё у неё язвительный язычок (эпиграммы пишет не в бровь, а в глаз!) и умение видеть мир так, как никто. Один Бог знает, как трудно, должно быть, было со всем этим управляться в молодости. А, может быть, и сейчас не легче?

Стихов своих она никому не навязывает, но они входят в память, незванные как татары, занимают места на каких–то полочках, в каких–то уголках, и не собираются выселяться. Они как будто запечатывают знакомое пространство особой (её) печатью так, что, стоя на Калужской автостанции, я всегда вспоминаю:

Мой друг, поехали в Тарусу.
Там – та же грязь и те же трусы,
Но есть высокие черты
Непроданной российской Музы…

А, глядя на знакомый Балабановский пейзаж, проплывающий за окном электрички, всегда восходит в памяти:

Светило наутёк. А я поеду в гости
В старинный городок, в неповторимый дом.
Там в зарослях густых провинциальной злости,
Растёт цветок любви в неведенье святом…

Это из стихотворения «Дорога в Боровск», посвященного Людмиле Киселевой и Николаю Милову. А, когда попадёшь в неприятный жизненный переплёт, и так хочется назвать своё состояние, определить, выразить, то память подскажет: «Пьём отраву, отраву едим и глядим на отраву…». Бывает, обидят вдрызг, так, что закусишь удила, а сквозь закушенные губы опять стучится Валино слово: «Ничего не приму от латинян!»

Сколько их таких золотых россыпей в её поэтическом саду. Да нет, не саду (банальщину загнула, красивость), пожалуй, в огороде. Опять не то – ничего она не огораживает. Может быть – хуторе? Поэтическом хуторе. Ведь она в поэзии всегда как будто бы с краю, подальше от суеты, поближе к дикому лесу, к простору. Только «хуторянин» слово–то русское, да ополяченное. По–нашему лучше сказать – однодворец. Тут тебе и двор, и дворец, и обособленность некоторая, и простецкое царство и царская простота.

Ходи, рассматривай предметы этого бытия, где будет и «по швам разглаженный майор», и «не пустая сердечная сумка», и «поцелуев мёд пасхальный», «подогнанные заподлицо полы зимы», «златоглавый русский стих», «века ржавые засовы» и «мир, запрокинувший счастливое лицо»…

Полистаешь её книгу и как–будто покачаешься на жёстких рессорах железнодорожного вагона, стучащего на стыках России. Всю жизнь она едет, устраивается на новом месте, снова переезжает. И вовсе не потому, что кровь цыганская (тоже примешалась) куда–то зовёт или так уж любит она неприкаянность, а просто так складывается жизнь: всё надо куда–то бежать, кого–то спасать, кому–то везти ту самую «не пустую» сумку.

Я, бедная Золушка славной Отчизны,
Не знаю ни зависти, ни укоризны.
В плацкартном купе, как в волшебной карете,
Я еду в единственный город на свете,
По рельсам железным, в дыму и золе,
В Россию, в Россию, Россию во мгле.

А то вдруг застанешь её на палубе арктического ледокола (как её туда занесло?), бороздящего ледяную труху океана.

Дымится Енисей... Ледовая похлёбка
Вскипает за бортом. И, медленней, чем дым,
Плывёт корабль…

В наши встречи так и сидим мы с ней всегда то на коробках, то на чемоданах, но почему–то всегда это очень уютно так сидеть и… свободно (никто не будет сердиться, если прольёшь на пол чай или что-то напишешь на обоях). В быту обыкновенная, посыпающая пресную его жвачку солью юмора и иронии, вдруг сядет обособленно, как будто перенесётся в другой мир, и напишет по–царски, например, про Москву. Откуда в ней это?

Когда пророка Иоанна
На блюде стыла голова,
Ты ни в каких заветных планах
Ещё не значилась, Москва!
Когда плясала Иудея,
Почесываясь от проказ,
В холодном царстве Берендея
Не оглашался твой указ.
Тучнела римская пехота,
Злодействовал Синедрион,
Мир, от сармата до вестгота,
Еще не слышал про Закон.
Но венценосная порфира
Уже алела вдалеке,
Но оголенная секира
Уже примерилась к руке.
И вспыхнуло тысячелетье!
И свет над Русью воссиял...
Два Рима пали. Стала Третьим
Страна великая сия.
Москва! Ты – вечности Предтеча,
Вот почему не раз, не два
Антихристом по самы плечи
Твоя сносилась голова.
Своим поруганная людом,
Врагами взятая в полон,
Ты стала Иродовым блюдом
На пиршестве в конце времён.
Не в светлых водах Иордана –
В кровавых реках крещена,
Глава святого Иоанна –
Москва – ты здесь обретена!

Её строки надо читать и перечитывать. Они, быть может, не с первого раза откроются, не с нахрапа, не кому попало, не на каждой почве взойдут. Но, когда откроются, то полюбятся, обязательно, потому что на зов нельзя ответить молчанием, а на любовь можно ответить только любовью:

В этом мире, где правит разбой
И надеется править дальше.
Дом единственный – наша любовь.
И не дай мне Бог в нем играть с огнем,
Или чиркнуть хоть спичкой фальши.

Радостно, что есть у неё друзья, и выходит новая книга. Отложим сиюминутное, суетное, возьмём её в руки, разделим эту радость и умножим.

Марина Улыбышева,
предисловие к книге В.Невинной "Зимние сумерки",
весна 2015 г.

Написать личное сообщение    Добавить в список избранных